...На кровати сидит прямо, руки на коленях, одетый в простое белое — смертное — человек. Собирается с мыслями. Взгляд «вглубь» — сосредоточенный, вспоминающий. Говорит, что ему приснился сон: он умер и никак не может из темноты сада достучаться до той, что сидит в комнате, за окном, и уютно при лампе читает книгу, — до своей живой любви. А потом пришло время проснуться обратно в бытие...
Признаюсь сразу: на спектакль Петербургского Театра-студии «Пушкинская школа» «Прогулки без Пушкина» пошла больше из любопытства. Уж очень стало интересно: как можно перенести на сцену такую вещь, как рассказ Андрея Синявского «Гололедица»? Единственно возможной для этого формой виделся (как в действительности и оказалось) моноспектакль. Причем «моно» он получился во всех отношениях: постановка, сценография и исполнение — одного человека, Григория Печкысева.
...Одиноко, тоскливо свистит жалейка, шлет звук куда-то вдаль, проверяя — есть ли кто в окружающей ее черноте. И мир, словно в ответ ей, как-то сразу расширяется до необъятных размеров...
...Только что ты сидел на лавочке рядом с желанной женщиной, проклиная глупую бесснежную предновогоднюю зиму, — как вдруг, неожиданно, опрометчиво раздвинув все возможные границы памяти, рухнул в пустоту времени, к своим и чужим прежним личинам. Сотни и сотни знаний, воспоминаний, опытов, фактов, цифр... Все странно густится, расплывается вокруг. Рядом с тобой — твоя Наташа, и ее бывший муж Борис, и их общая, подернутая гнильцой, тайна, и чужие тебе гости за новогодним столом, и их нескончаемые, зыбкие, призрачные прошлые жизни. Что тебе делать с внезапно прорезавшимся даром про- и предвидения? Плакать, кричать, развлекаться, разоблачать, использовать в деловых целях? Спасти любимую, над головой которой уже нависла огромной хрустальной сосулькой смерть? Спасти любимую! Спасти!..
...Кто ты? Сколько тебя? Двести лет вперед, пять тысяч лет назад... Ипостаси нападают все сразу, кусками, урывками. Кровь приливает к глазам — красный свет заливает сцену. Музыка разит, нагнетает, добивает... Возвратить к сегодня может только жалейка-Наташа. Надолго ли?
Ты еще можешь рассуждать, пытаешься как-то разложить по полочкам новое состояние себя. Точнее, не себя, а всех, кто стоит у тебя за спиной и думает, что они — ты. Ты размышляешь о родстве и непрерывности живого и мертвого, о тяге к солнцу бытия, заставляющей давно сгнивших и еще не родившихся прорастать в тебе и всеми силами рваться наружу. Ты поэт, философ, «простой» несчастный человек, видящий, но не могущий отвратить беды...
Я словно читала ее заново — «Гололедицу» Синявского и в то же время «Гололедицу» иную: более личную, интимную, близкую именно мне. Опущенные фрагменты повествования не смотрелись вырванными «с корнем», скорее наоборот — вместе с ними уходили какие-то чисто временные напластования (вся история тюремного общения с полковником Тарасовым, например), и оставалось только то, что вне любого времени. Оставались жизнь и смерть, любовь и боль, мечта и явь. И все это — без всякого пафоса, потому что все было внутри одного человека и представлялось одним актером. Глобальность мыслей, чувств и образов уравновешивалась условностью их воплощения на сцене. Так рождался удивительный баланс между большим и малым, редкий как на театральных подмостках, так и, думается, в самом мироздании.
...Он снова на той же постели, в том же белом, что и в начале. Круг замкнулся, Наташа погибла, но нужно остаться с живущими сегодня. Или вернее назвать их мертвыми? — потому что родившиеся завтра из их тела и души уже не вспомнят, кто дал им жизнь. «Нельзя бросать человека в этакой нищете, в этаком последнем и окончательном унижении». И он не бросит. Уставший, опустошенный, потерявший с уходом своего дара всякую опору под ногами — не бросит. Но...
Тот же жалобный, направленный в темное будущее, музыкальный стон. Сжать глаза, стиснуть зубы — и пробиваться, пробиваться, пробиваться всеми силами сквозь время, туда, к Ней, к светлому окну в ночи, к словам любви и прощения...
20.07.2010
Автор: Юлия Астрахан
