Без денег, без радости, без родства — вот она, жизнь во всей красе. И все это мож-но было бы пережить, если бы... тебя заметили! А так...когда не замечают...ты вроде и не живешь вовсе. Без любви. В зависти и ненависти. Именно в их черный цвет и были выкрашены все декорации на сцене. В цвет души несчастного человека... Неужели это — мы? Каждый из нас, ставший на полтора часа аккомпаниаторшей великой певицы Марии Николаевны? Неужели свет, узким лезвием рассекающий страдающую душу и уродующий лицо, не способен высветить то, что осталось чело-веческого в Софье, в воплощенном крике?
Но что есть человек?
Человек есть Ирина Евдокимова, не позволившая залу выдохнуть до окончания спектакля. Человек есть непрестанное балансирование кровоточащего сердца на ост-рие страстей, его падение в бездну и наказание за злорадство. Что, так однозначно и одномерно? Не похоже на то, что мы увидели на сцене.
Фабула спектакля проста: все лавры достаются известной певице, а ее аккомпаниаторшу не замечают. Одна — счастлива, другая — несчастна. Одна — в блеске и сиянии; другая — в перешитых с барского плеча платьях и образе серой мыши. Комплекс неполноценности и полный нарциссизм. Они всегда рядом, они нужны друг другу, как воздух. Они — родители понимания того, что в мире не существует ничего второ-степенного, а камень, который отбрасывают строители, ложится во главу угла.
— У меня слезы подступали, и ком в горле стоял, — сказала Лариса Леменкова, актриса театра «Свободное пространство» после спектакля. — Это...такое! Я сама стала вторым сортом по сравнению с нею!
Что же сделала актриса такого, что заставило зрителей ощутить себя причастными происходящему? Во-первых, она соединила внешне разъединенное — величие певицы и второстепенность ее аккомпаниаторши: Ирина Евдокимова пела оперные арии столь великолепно, что возникала иллюзия нереальности. Да, существует много поющих актеров, но они все...просто хорошо поют. Иногда — очень хорошо. В этом же случае происходило переключение зрителей на иное пространство, виртуальная трансформация одного человека в другого.
В трансперсональной психологии рассуждают о том, как душа может выходить из тела или перемещаться из одного тела в другое. В таком случае меняются тела — душа же остается прежней. Здесь наблюдался обратный феномен: тело было все тем же, а внутренние качества личности неузнаваемо менялись. Мгновение — и несчастный завистливый одинокий жалкий человек становится счастливой, любимой и щедрой натурой, потому что только в состоянии счастья и любви становится возможным так звучать... И, с другой стороны, пение, переходящее в вой и вопль, напоминало залу не только о том, что в тело вернулась ущербная душа, сколько о невыразимой близости обеих душ. Тело Ирины Евдокимовой являло собой поле битвы за право называться человеком.
Множество интересных режиссерских находок щедрыми мазками, как в импрессионизме, наполнили картину спектакля особым светом, цветом, настроением, впечатлением. Например, бюст Нефертити, символизировавший Марию Николаевну. Похоже, он выбран неслучайно, поскольку в нем отсутствует та часть головы, где располагается мозг, — есть только лицо. Прекрасное лицо. Но имей она что-либо кроме него, наверное, Софья не жила бы два года в муках зависти и желания мести: ее бы заметили и оценили.
Великолепно сыгран диалог певицы и ее любовника в кафе. Руки актрисы живут две разных жизни — мужскую и женскую. Они утешают друг друга, противятся словам, ласкают, останавливают друг друга или принимают решение. Потрясением приходит осознание того, что Мария Николаевна соглашается на убийство своего мужа: пальцы обеих рук сплетаются воедино. Молча...
А чего стоит битва с искушением — с занавеской: все прозрачно и ясно, но крайне запутанно и затруднительно. Или другой эпизод, когда Софья вдевает руки в шубку Марии Николаевны, и та оживает. Вот ключ: именно так все и происходит! Стоило понять, что во многом именно аккомпаниаторша «вдыхает» жизнь в талант певицы, скольких несчастий и страстей можно было бы избежать!
Слишком много экспрессии во всем, слишком много! Она пульсировала между зрителями и актрисой, доводя сумрак зала до белого каления и затем потоком отчаяния остужая невыносимое напряжение. Ирина Евдокимова перепадом температур настроения почти на грани нервного срыва охватывала все пространства сцены и зрительного зала так, что из присутствующих не ускользнул никто. Можно было бы сказать, что она держала зал. Однако и зал держал ее, не отпускал, стараясь испить до последней капли полынную горечь чужих (а, может, и собственных) печалей. Мы переживали сопричастность исповеди и исповедовались сами. Перед самими собой.
Особо следует сказать о свете во время спектакля. Он крался на цыпочках и пугливо шарахался в сторону, обрамлял лицо или силуэт актрисы; своей линеарной неотвратимостью указывал направление движения или подчеркивал главное. Свет творил на черноте тьмы неоднозначность нашего мира; свет был живым.
Отнюдь не секрет, что один человек — это целый театр. В случае с Ириной Евдокимовой (можете мне поверить) речь идет о нескольких театрах — драмы, пантомимы, музыкальном театре, театре света.
Я уходила из зала оглушенной, ошеломленной, немного потерянной. Кроме трагедии одинокой и непризнанной души, мне стала очевидна и общечеловеческая трагедия: миллионы людей проживают жизнь незамеченными. Однако именно из них и складывается мозаика жизни как таковой. Только следует отметить, что жизнь эта не идет дальше бытовых и личных проблем, которые и вскармливают эго. В этой жизни нет любви, а значит — бога, потому что Бог есть Любовь. Недаром главная героиня признается, что никогда ее не испытывала. И уже совсем неслучайно она в финале надевает сережки своей мертвой матери и говорит, что ей теперь уже все равно. Так она символически приобщается к миру мертвых.
Все правильно. Именно без любви наша жизнь и становится бедной, грустной и сиротливой...
23.07.2011
Автор: Людмила Назарова
