«Белое на черном»

Премьера спектакля  по одноименной книге лауреата премии «Русский Букер» Рубена Гальего прошла триумфально

Гремели овации, зрители засыпали цветами режиссера Геннадия Тростянецкого, его ассистента Сергея Пузырева, сценографа Дарью Белую, балетмейстера Светлану Щекотихину, музыкального руководителя Ольгу Селину, актеров. Многие утирали слезы. И не удивительно.

С 2002 года книга обошла весь мир. Исповедь болеющего церебральным параличом «советского испанца» Рубена Гальего о страшных годах его детства в российских специнтернатах брежневской эпохи берет за душу. Здесь горькая правда, откровения физически беспомощного человека и его собратьев по несчастью, которые, вопреки всему, выжили в невыносимых условиях, сохранили чистоту души, свет добрых сердец, юмор и даже поэзию, коей, казалось бы, нет места в «Стране Инвалидии». Книга читается так, будто бы это с тобой, читателем, все описанное автором происходило в лично твоей жизни. Моменты узнавания реалий времени в ней очень ценны. Она про нас про всех, эта исповедь. Ведь даже те, кто имеет счастье свободно передвигаться по земле, живут своими болями, переживают и унижения, и обиды, а от кого-то встречают блаженную радость понимания, сострадание, как и прикованный к инвалидной коляске Рубен.

Так какой же должна быть инсценировка такого животрепещущего литературного материала? Мастер метафоры на русской сцене, лауреат Государственной премии РФ Геннадий Тростянецкий сделал спектакль и трагичный, и веселый одновременно. Еще в прологе на сцену выходит клоун (Алексей Карза) и просит кого-нибудь из зрителей написать на бумаге имя Рубен. Но написать... ногой, чтобы и этот зритель, и остальные моментально почувствовали, что это такое — «ограниченные возможности». Под бодрый смех зала вызванный делает это. Таким образом постановщик «погружает» зал в атмосферу пластико-хореографической музыкальной драмы с элементами остранения, главный из которых — клоун, умеющий оттенять трагедию фарсом. Он то сочувственно сопереживает героям, то глумится над беззащитными, изображая или директора интерната, или шкодливого пацана, издевающегося над беспомощным мальцом. Можно было бы, конечно, произнести со сцены пафосные речи, «заклеймив» почившего в бозе Брежнева сотоварищи или нянечек, которые лупят беспомощного паренька, уставши выносить за ним горшки. Можно, наверное, было бы круче и политически резче посчитаться с «застойными» годами (тем более, за это сейчас не накажут). Но куда вернее почувствовать трагический фарс той эпохи через пантомиму, танец и эту чуть ли не феллиниевскую клоунаду. Одетые в темные костюмы и шляпы «члены Политбюро», будто бы «Боги-отцы» в начале спектакля лепят из пластилина рождающихся в муках у испанской девушки двух близнецов. Один умирает — комок пластилина летит за кулисы. Из другого создается... паралитик. Точная метафора тому, что происходило за кремлевскими кулисами, когда дочь секретаря компартии Испании Игнасио Гальего (не во всем согласного с политикой КПСС) лишили ребенка, соврав ей, что он умер. И малыш остался сиротой, но кого из власть предержащих это волновало? Додекафоническая музыка, сопровождающая пластические сцены, подчеркивает невыносимую абсурдность происходящего с детьми, страдающими от неподвижности. Под соответствующие мелодические «подкладки» проходят и сцены, в которых Рубен и его товарищи во сне или в воображении видят себя здоровыми, разминающимися гимнастами. И контрастом — на белом полу и перед кристально чистым, сделанным, как покрытая кафелем стена, задником, выкатываются больничные кровати, и дети, накрытые до голов простынями, контактируют с приходящими к ним шефами, учителями и т.д. Исполнитель роли Рубена Артем Исаков, лежа на животе, передвигает себя, «парализованного», на локтях, ползая червяком по белизне казенного пола... И это тоже убеждает как емкая метафорическая «фраза» сценического «текста».

Очень много в спектакле режиссерских находок, приковывающих к себе пристальное внимание зрителей. Но они были бы чисто формальными, если бы не мощные актерские эмоциональные посылы залу в речевых мизансценах. Вспоминается страстный, пробивающий «четвертую стену» монолог Лидии Пономаревой, которая кричит так, будто бы это ее собственная боль: они в шестнадцать лет умрут в доме престарелых, вы слышите?!! Нежный и сильный духом у актера Стаса Иванова, Саша, который борется за свое право получать от мамы не «секвестированные» посылки, не только страдает, но и проявляет во взаимоотношениях с обслуживающими его людьми юмор. Элегантный старик, обитатель дома престарелых (Артем Горбунов), длинноволосый, в кургузом пиджачке, под равелевское «Болеро» елейным голосом нищего попрошайки выпевает инструкцию министерства социального развития. Смешно и страшно.

Целая интонационная партитура разыграна актерами на тонких, но реально ощутимых эмоциях. «Культуристское поветрие» в детдоме, когда инвалиды коллективно готовят своего друга-инвалида к драке с обидчиком из «здорового» мира. Бутафорские протезы выглядят в их руках почти реальными, но опять-таки без бытовых акцентов. Потому что реплики и монологи отыгрываются на пределе чувств.

Наконец, исповеди обитателей дома престарелых у Алексея Карзы, Оксаны Петруниной и Стаса Иванова. Артисты на наших глазах перевоплотились в пожилых людей, из которых самый трагичный — ветеран войны, покончивший с собой с помощью тупого перочинного ножа. Это один из самых мощных эпизодов спектакля, отыгранных Алексеем Карзой на обнаженном нерве.

Сильное эмоциональное впечатление производит финал спектакля, когда актриса Елена Крайняя от своего собственного имени выходит на сцену, чтобы помолиться о страждущих «гальеговцах» и всех тех, кто и сегодня, в нашем повседневье, страдает и от своего диагноза, и от не самого благого отношения окружающих к себе.

Опускается сверху черный занавес, на котором наклеены конвертики с «письмами надежд» церебральных детишек — письмами, так и не дошедшими до адресатов. Снова звучит музыка. Как на коллективном фото, застывают на убогой кровати герои спектакля.

Ныне Рубен Гальего в Вашингтоне, и на совсем другом социально-бытовом уровне проходит его бытие. Но проблемы не сняты. Более того, поэтического мировосприятия он не утратил. Как, быть может, и другие страдальцы с тонкой и ранимой душой — сильные и непокоренные.