Иногда они возвращаются...

Второе пришествие статуи командора на сцену театра «Свободное пространство», а также новое расследование дела об отравлении господина Моцарта

«В интонации слово непосредственно соприкасается с жизнью».
Михаил Бахтин

Труднее всего понять то, что всем известно. Сложнее всего сказать то, что все уже слышали. Не раз. Не два. Ну-ка, все вместе: три-четыре! —

Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро»...

Иль перечти «Моцарта и Сальери», где дан этот рецепт от депрессии.

Пушкин, как известно, наше всё; причем упор в идиоме не на всё, а на наше. Нам кажется, что мы помним Пушкина. Поэтому перечитывать не обязательно. Во вторичном обращении театра «Свободное пространство» к «Маленьким трагедиям» нет ничего обязательного, да и хрестоматийного мало. Есть вольность и дерзость. Что может вызвать возражения строгого ревнителя литературных приличий, но самого классика позабавило бы наверняка. Театр начинается с афиши. Программа спектакля (дизайн Ольги Муратовой) задает тон: поверх канонического портрета (кисти Кипренского) Пушкин небрежно начертал свой иронический абрис (граффити) и расписался в этой шалости...

Пушкинский текст не читки требует с актера, а радикального отказа от декламации. Концепция режиссера предполагает свое прочтение; актер, интонируя речь относительно риторического строя, вдруг поворачивает общий смысл фразы так, что в глубине ее проступает нечто иное, невыразимое в буквальном значении слов. Интонация — интуиция артиста в постижении скрытого смысла. Слово, освобожденное от наслоений банальности, возвращается к жизни.

Перепостановка Геннадия Тростянецкого, режиссера экстра-класса, — авторский римейк спектакля 1999 года, созданного к двухсотлетнему юбилею классика. Тот спектакль стал легендой. Образы, сотворенные актерами театра и сохраненные в памяти зрителей, кажутся в ретроспективе непревзойденными образцами высокого искусства. Иногда они возвращаются — как мимолетные виденья, составляющие мистическую суть театра... Но повторить чудо невозможно, как нельзя дважды ступить в одну реку. Во вторичной ставке на счастливый номер шансов на удачу вчетверо меньше. Но соблазн велик: кто не рискует...

...«Моцарт и Сальери», безусловный шедевр режиссера и театра, возобновлен в параметрах первой премьеры. И правильно. Если бы мне довелось какому наивному невежде объяснять, что такое театр, я бы показал ему это обыкновенное чудо: вот! В одной текучей мизансцене раскрывается во всю глубину драма человеческих отношений. Колдовское действо: синтез грации и гротеска, сплав коварства и любви, контрапункт слова и жеста. Словно оживает для лицедейства фарфоровая композиция в стиле рококо. Персонажи комедии дель арте, меланхолический Пьеро и холерический Арлекин, поочередно вмещают в себя гений и злодейство. Страх и трепет пронизывают ход действия, и на наших глазах напряжение таинственной страсти рушит хрупкий человеческий фарфор. Инновационным ходом Тростянецкого стало претворение внутреннего конфликта в сценического персонажа, олицетворение черной зависти (Лариса Леменкова). Такая дьявольская травестия евангельского обетования: где двое соберутся во имя мое, там и я с ними...

Десять лет назад Сальери был Игорь Черкашин; теперь эта незавидная доля и выигрышная роль стала творческой удачей Сергея Козлова. А Моцарт... я уже не могу представить его иным, чем он рожден, тогда и теперь, воображением Риты Рыжиковой. Словно музыка Моцарта через тончайшую и точнейшую интонацию роли вошла в стихи Пушкина, чтобы явить воскресение высшего смысла. Наверное, ей было несложно это сделать, потому что ее талант им сродни. Что нельзя передать в описании, но надо назвать в числе достоинств, это плотная пластика спектакля. Экспрессивная сарабанда первого акта и напряженный менуэт второго держат через антракт динамику сквозного действия. Риторика тела и поэтика слова вызывают согласованный резонанс зала.
Сценография спектакля (Ольга Резниченко) удивительна: максимальный минимализм. Ну ничегошеньки лишнего! Черные кулисы, как сгущающаяся вокруг тьма, и в этой мрачной раме сменяются невесть как навеянные живописные ассоциации: Веласкес и Сурбаран, Ватто и Буше.

И по-моцартовски прекрасен последний аккорд спектакля: в колонне света кружится снег, и погубленный гений уходит из времени в вечность. Но сквозь невысказанные слезы пузырьками шампанского в сердце возникают веселые нотки сумасбродной надежды. Иногда они возвращаются...