«Когда увидимся? – Во сне…»

Орловцев погрузили в атмосферу поэтического салона времён серебряного века

«... любви старинные туманы»

На малой сцене театра «Свободное пространство» — новая поэтическая премьера. Спектакль-настроение. В нём попытка вернуть поэзию в прекрасном исполнении артистов театра (М. Рыжиковой, Н. Исаевой, И. Агейкиной, Е. Шигаповой, Н. Староверовой и О. Чибисовой) в нашу полную прозы жизнь. Рассказать о женской душе — переменчивой, богатеющей от возраста, но чаще — от опыта любви, дружбы, материнства. Погрузиться в эпоху, когда дамы ценили стиль, слог, стать. Помочь настроиться на волну поэтического языка серебряного века, который проявился в творчестве сотен поэтов: и хрестоматийных, и малоизвестных, но со своим искренним голосом.

Спектакль хронологический: за два часа зритель проходит путь из детства фантазёрки-мечтательницы, играющей с мамиными украшениями, мимо нецелованой юности, через взлёты и пропасти, игры зрелого ума. Девочки жаждут любви, придумывают отношения и чудесный мир на сюжет самой популярной сказки всех времён и народов. Невесты выходят замуж. Женщины влюбляются, ревнуют, страдают, расстаются. Матери лелеют ребёнка. Перед нами женская судьба во всех её самоценных проявлениях... Трагические ноты прерываются комическими: «Кто любит прачку, кто любит маркизу, у каждого свой дурман, — а я люблю консьержкину Лизу, у нас — осенний роман» (шутит Саша Чёрный); претенциозно звучит «король поэтов» Игорь Северянин; свой взгляд на женский мир представляет грассирующий и отстранённый Александр Вертинский (его герой не любит недотрог). А оживляют мужские маски, вооружившись гитарами, артисты театра М. Артемьев и Д. Литвинцев.

К закату женской истории слышится голос забытой Веры Инбер, когда-то очень популярной поэтессы и одесской родственницы Льва Троцкого: «Слишком быстро проходит жизнь моя, редеет лесной опушкой, и я — вот эта самая я — буду скоро беленькой старушкой». А на сцене вновь появляется маленькая девчушка. И всё повторится сначала?

... зачем нужна сегодня эта «салонная поэзия»?

Короткий ответ: они жили-были. Это реальные судьбы и реальная жизнь. Они могут казаться сентиментальными, экзальтированными, вздорными, спорными... Эпатажными, нелепыми, для кого-то жалкими... Ведь вся их богемная томность, их глубокие «искания» на мелком месте, их порочность и девственность, вызов традициям и нелепо прожитые в экспериментах жизни на фоне апокалиптических картин ХХ века, из сегодняшнего дня напоминают скорее библейскую притчу о Вавилонской блуднице, которая должна была сгинуть, истлеть. Они и истлели. А стихи остались! Они родились в странное время, которого не выбирали. И потратили свою единственную и неповторимую жизнь на поиск ответа, который однажды встаёт перед каждым: кто мы? Зачем пришли на этот свет?

Перед зрителем литературный салон: свечи, бокалы, пианино, гитарный перебор. И такие разные они. «Облокотясь на бархат ложи, закутанные в шёлк и газ». А вокруг много-много зеркал, в которых отражаются то замысловатые локоны ещё сохранившихся «тургеневских» барышень, гимназисток. Заглядывает в них новомодная медичка с Бестужевских курсов. Устало-презрительно щурится коротко стриженая феминистка в каре причёски.

В такой салон и получает приглашение орловский зритель. На встречу с ранней поэзией Блока, Мандельштама, Брюсова, Городецкого, Пастернака и Бунина. На опознание стильной, временами вычурной, образной и не похожей ни на что другое поэзии белой эмиграции (Георгий Иванов, Одоевцева, Гиппиус).

Встретится зритель и даже с поэтами легендарной судьбы вроде Черубины де Габриак. Маской, придуманной Максимилианом Волошиным, чтобы представить, наконец, образ идеальной женщины: внешне некрасивой, но с выразительным литературным талантом, острым умом и доброй душой. «Мне хочется, чтобы кто-нибудь стал моим зеркалом и показал меня мне самой хоть на одно мгновенье...» (Из исповеди Черубины).

В общем, компания на вечер соберётся любопытная!

Лица и души отразятся в зеркалах.

«...лунный серебряный мир»

У этого спектакля очень точное название — «Мой лунный серебряный мир» (для режиссёра и художника-постановщика Татьяны Сагайдачной это дебютная работа). В спектакле звучат голоса почти трёх десятков поэтов. А лирическая героиня — «просто женщина», поглощённая своим внутренним миром, семейными радостями или неурядицами. Политические катаклизмы, японская и Первая мировая войны, две революции — это всё происходит словно на другой планете, очень далеко от неё.

Её волнует погружение в себя (внутренний мир «мой» и больше ничей). Он «лунный» — потому что загадочно мерцает, магический, неуловимый.

В истории этот зазор между двумя веками (XIX и XX) и двумя революциями называли серебряным веком поэзии и «временем безвременья»: многим казалось — воздух уже соткан из предчувствий грядущих потрясений и перемен, но наступало новое утро... и ничего «такого» не происходило. Во всяком случае, в среде этих свободных от забот и тяжких трудов девушек. Вот как обрисовал их хрупкость и картинность молодой Осип Мандельштам в стихотворении 1909 года:

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая —

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

А ироничная Тэффи (сестра соратника Колчака, чрезвычайно популярной тогда Мирры Лохвицкой, прародительницы «женской поэзии», потом совершенно забытой); Тэффи, чьи рассказы будут разучивать наизусть, а из эмиграции перепечатывать в Советской России как свидетельство разложения классовых врагов по указанию Ленина, в юные свои годы писала лёгким и прозрачным слогом, пытаясь погадать на судьбу:

Мне сегодня как будто одиннадцать лет —

Так мне просто, так пусто, так весело!

На руке у меня из стекляшек браслет,

Я к нему два колечка привесила.

Вы звените, звените, колечки мои,

Тешьте сердце весёлой забавою.

Я колечком одним обручилась любви,

А другим повенчалась со славою.

Засмеюсь, разобью свой стеклянный браслет,

Станут кольца мои расколдованы,

И раскатятся прочь, и пусть сгинет их след

Оттого, что душе моей имени нет

И что губы мои не целованы!

... почему же горчит сладкая жизнь?

Наряду с этим в поэзии серебряного века много тоски, безысходности. Удел людей обеспеченных, имеющих досуг для созерцания, время и силы — для «духовных переживаний». Почему? Ответ предсказуем: сладкому куску не благодарен, он быстро приедается. Горемычные бабушки из простонародья на такой вопрос ответили бы вопросом: «Какого рожна им ещё было надо?»

Их убивала монотонность и бесцельность жизни, не случайно Ахматова сравнит такое существование с кукушкой в часах.

Наиболее полно манифест межвременья, отсутствие выбора в женской судьбе передаст Марина Цветаева, по обстоятельствам жизни в 1909 году — вполне благополучная профессорская дочка:

Я только девочка. Мой долг

До брачного венца

Не забывать, что всюду — волк

И помнить: я — овца.

<...>В моей руке не быть мечу,

Не зазвенеть струне.

Я только девочка, — молчу.

Ах, если бы и мне

Взглянув на звезды, знать, что там

И мне звезда зажглась

И улыбаться всем глазам,

Не опуская глаз!

Такое время было на часах поэтов. Все были слегка несчастны. Растеряны и дезориентированы. Мир (перо из вчерашней шляпы), казалось, парит в грозовых сумерках, не зная, куда приземлиться. Или буксует в какой-то трясине, не способный прибиться ни к одному берегу: вчерашнее ненадёжно, постыло, изъедено молью. Будущее зыбко, туманно. А настоящее? Наполнено тем, чего ищет женская душа: встречи-разлуки, любовь, дружба-соперничество, тоска по идеалу. Чем и бывает наполнена во все времена.

В общем, смех этих салонов нередко прерывался истерикой. А плач — мог превратиться в бесконечное нытьё на тему «и опять ничего не случилось!». Метания, неприкаянность, полное одиночество души.

Что спасало? Поэзия и музыка — чистое искусство. Взгляд от зеркала (собственного «я») всё чаще обращался к небу — общему и спасительному «мы». И тогда гитара возвращала в зал романс на стихи Иннокентия Анненского:

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя...

Не потому, чтоб я Её любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Неё одной ищу ответа,

Не потому, что от Неё светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Близок ли современному зрителю неповторимый язык поэзии серебряного века? Пожелает ли на один вечер погрузиться в стилизованную эпоху хотя бы как бесстрастный историк, изучающий время, скрытое дымкой? Да и вообще: сохранился ли у нас аппарат для приёма этой звукописи, этих слов в завораживающем строе?

В театре «Свободное пространство» поставлен очередной эксперимент, ответ получим скоро, если в Орле — «третьей литературной столице» состоятся и новые поэтические вечера.

Что выберет «цифровой человек» — хомо digitalis — уже живущий среди нас: труд души, чтобы вырастить «шестое чувство», о котором так образно-точно написал Николай Гумилёв: чувство творческой интуиции, чувство прекрасного? Или поэзия уже отпала, как хвост у допотопных рептилий?