Комиксы на тему любви и смерти

Он что, издевается?! Конечно, открыто и нагло. Мы тут все, понимаешь ли, мечтаем о своем (своей) единственном (единственной), о светлой и чистой любви, которая навсегда, а нам подсовывают черт знает что. Черный абсурд, да еще с желтой полосой
на спине, как его обрисовал сам автор пьесы «Любофф» (Luv) Мюррэй Шизгал.

Бодрит, знаете ли
Вообще-то, английское luv — это ошибочное написание слова любовь, love, из серии «как слышится, так и пишется» для тех, кто не слишком «заморачивается» правилами грамматики. Однако благодаря именно такому искажению смыслу слова придается несколько пренебрежительный, насмешливый, можно сказать, презрительный оттенок. А ирония (по определению) есть скрытое издевательство.
Но почему же тогда, появившись в 1964 году на Бродвее, спектакль выдержал свыше 900 постановок? Что искали зрители в откровенной насмешке, обильно сдобренной психоаналитическими заморочками и комплексами «трудного детства», феминистическим и гомосексуальным «опусканием» мужчин, умом и безмозглостью женской природы?.. Бодрит, знаете ли.

Где? Да под мостом
Мы же, однажды надев маску всезнаек, привязавшись к сценарию благополучной судьбы, склонны упускать из виду мизансцены, в которых заключено самое главное: Любовь как нечто непостижимое. Нечто большее, чем суета в быту и в койке. И та самая Любовь нам, увы, неподвластна. Мы можем только изображать ее, как и произошло на сцене театра «Свободное пространство» 9 сентября (режиссер — Александр Михайлов).
Уточним: что и где произошло? Под мостом. Странное место, да? Но все действие разворачивается именно там, на фоне моста, между двух мусорных баков, под единственным фонарем — белым стержнем «черной комедии».
Кроме фонаря сцена освещается горящими окнами, за стеклами которых, в муравейниках небоскребов, вероятнее всего, разыгрываются подобные же фарсы и дешевые шоу, претендующие на поиск любви в массово-американском (а то и планетарном) масштабе. Наглая, безразмерная Луна бесстыдно пытается создать иллюзию романтики, время от времени превращаясь в букву «О» в слове LOVE; проходящие под мостом баржи заунывными гудками создают контрастный романтике тоскливо-безнадежный музыкальный фон (декорации Марии Михайловой).

Роковой треугольник, или Ирония судьбы
И вот в этом месте муж Милт Менвил (Игорь Нарышкин) назначает своей жене Элен Менвил (Светлана Нарышкина) свидание. Чем не романтика? Если только не знать, что каждый из них идет на свидание... с кинжалом: он планирует избавиться от нее, поскольку она не дает ему развода, чтобы жениться на любовнице; она —
потому что... в общем... Проблема общая для всех супругов: на четвертый год совместной жизни кривая сексуального общения резко и необратимо идет на спад, а, увы, большинство уверено, что частота данного общения и есть показатель любви. Мило смотрится график этих контактов, вычерченный Элен, «женщиной с мужским умом», и представленный мужу как самый главный обвинительный документ. Это она пока еще не знает, бедняжка, что, с благословения собственного мужа сменив его, Милта, на его друга Гарри (Николай Рожков) и позже вычертив новый график, за четыре прожитых вместе месяца не отыщет на нем красной линии вообще...
По определению Элен Менвил, холодно-рассудочной и страстно-приземленной в исполнении Светланы Нарышкиной, любовь есть «поступательное движение, основанное на физической привлекательности, общих интересах и социальном сходстве». И ее она ищет, к ней стремится? И находит...
Так уж случилось, что в тот же час на Бруклинском мосту решает свести счеты с жизнью Гарри Берлин, профессиональный неудачник, смакующий мысль о том, что «мир прогнил в своем бессмысленном зловонии». Недаром же в школе его звали Достоевским: тема «мое несчастие несчастнее твоего, мои болезни больнее ваших» звучит контрапунктом и блестяще подается Николаем Рожковым в обрамлении целого набора разнообразных припадков, слепоты, глухоты, немоты.

Все — кислятина!
Вся троица не видит, не слышит, не чувствует и не понимает ничего, кроме собственных интересов, и никого, кроме самих себя. Итак, под мостом жизни, в стороне от нее всех троих собрала не любовь, а ее отсутствие. Именно потому, что любовь им неведома, никому не приходит в голову, что ее основа — умение отдавать. А они настроены только брать, брать и брать. И обвинять. Красиво звучит «перестрелка» Милта и Гарри, когда они практически хвастаются тем, как над ними издевались в детстве родители и бабушка с дедом. Одного (Гарри) в мороз не пускали в дом, а с пяти до семнадцати лет на Рождество каждый раз выдавали по пончику с корицей из коробки, купленной, когда ему исполнилось пять лет. Другого (Милта) мать никогда не целовала, а про мороженое он узнал, когда грузовик с мороженым сбил мальчика с его улицы.
Но странно — при всем том Гарри много читает, изучал греческий, дважды пересек мир, играет на гитаре и так далее, а восприятие жизни у него ограничено лишь одним вкусом:
— Все, что я ни попробую, — кислятина...
Да и Милт открыто заявляет, что он несчастен.
Мужество жить не сводится к тому, чтобы изображать жизнь. Дезодоранты, шелковое белье, костюм с иголочки, галстук еще не препятствуют тому, что человек роется в помойке.

Шанс любить
И прекрасным символом, находкой в спектакле являются два момента, когда вначале кинжал Милта, а потом и нож Элен втыкаются в мусорный ящик. Может, это — единственное, что требуется убить, убрать из своей жизни, чтобы в нее пришла Любовь? Мусор претензий, обвинений, критики, недовольства, который копится в душах, захламляет их, превращая чувства в демонстрацию заученных и затрепанных схем заурядного комикса:
— А ты меня любишь?
— Я тебя ОЧЕНЬ люблю!
— Скажи мне это, скажи!
— Дай любви шанс!
Комиксная «окровавленность», одновременная размытость и контуры гротеска уже передают суть будущего спектакля, когда вы только берете в руки программку (дизайн Ольги Муратовой). Комикс есть комикс.
С одной стороны, Гарри рыдает:
— Если я потеряю Элен, перестану верить в любовь, у меня же ничего не останется!
А с другой стороны, он требует назад данные Милту в долг пять баксов.
Размениваемся. Придаем значение мелочам, а суть упускаем, отбрасываем ее в сторону, а то и выкидываем с ненужным мусором прямо на помойку.
Может, именно потому действие там и происходит?
Получается, что уйти с помойки жизни можно только в любовь.
Но как? Кто это знает, поделитесь!
— Зачем меня учили тригонометрии, истории, археологии, если я не могу просто жить с мужчиной? — выставляет претензии системе образования Элен.
И сдается, что проблема и в этом: все герои (если они — герои) ищут любовь снаружи, а не внутри своей души. Слишком много претензий к миру, и обесцененные слова о любви и смысле жизни гремят громко, подобно «гайке в пустой консервной банке».

Мы выбираем, нас выбирают
В спектакле есть некое обрамление, подчеркивающее не только патологическое зацикливание человека на мелочах, но и его нежелание взять ответственность на себя. В самом начале Гарри рассказывает Милту о том, как однажды в парке к нему подошел фокстерьер и помочился прямо на брюки. Гарри счел это знаком несчастной судьбы и утверждал, что по морде собаки было видно, что «он смеялся, смеялся!».
Интересно, что в конце спектакля, сознательно или случайно, все заканчивается кинофрагментом с собакой, лающей на только что выбравшегося из реки и запутавшегося в тине жизни Гарри. Но этот пес — не фокстерьер, а пекинес!
Наверное, неважно, кто и как вас поливает. Важнее, как вы к этому относитесь. И тогда жизнь открывает, что она полна любви. Останется только ее принять, ничего не изобретая. Или же продолжайте скакать по сцене в придуманных самими собой ролях и с клишированными репризами.
— Это происходит не с нами! — в ужасе восклицает Гарри Берлин, который «мешает всем, даже себе».
И, конечно, выходящие из театра зрители свято верят в то же самое: это происходит где-то еще, на сцене, в конце концов, с кем-либо другим, но только не с ними, не здесь и сейчас.
Увы, мы потому и любим театр, чтобы легче было поддерживать иллюзию собственного благополучия, иллюзию присутствия любви, забывая о том, что не мы ее выбираем, а она — нас.